Голова опущена, взгляд в пол. Это и покорность родителю, и просто отчаяние.
Сколько восходов прошло с той минуты, как перед глазами встала кровь, она уже не помнила. Может быть, полусотня. А может и полутысяча. Ведающая будущее, дочь царя и его любимой жены, птица не привыкла к тому огню, что неотступно сжигал теперь ее изнутри. С каждым разом крылья поднимать вся тяжелее. А так хочется в прохладу, к облакам. И вместо прекраснейших песен, призванных услаждать слух небесных созданий, ее семьи, рвется наружу только стон боли. Сдавленный.
Кажется, что вместо слез из глаз льется кровь. И видит она теперь только ее: алую, горячую, отдающую на вкус ржавью. Крики, крики, крики. Ни сна, ни покоя. От них рвется сердце снова и снова, уже тысячу и один раз. Эти крики не замолкают ни на минуту, потому что не звериные и не людские – сама земля кричит. Каждая песчинка просит, умоляет, оставить все как есть. Не поить ее кровью. Среди криков лязг и грохот. Лязг железа и грохот камней, тел, песчаных бурь.
Все это застит глаза и слух. И где-то далеко-далеко виднеется свет. Из этого света кто-то протягивает длань, благословляя смерть. И смех его чудесными колокольцами звенит. Тихо. Но так отчетливо слышно…
Едва-едва в этом пляшущем хаосе, можно различить кого-то рядом. Все как через туман.
- Дитя мое, тебе ли не знать, нет той силы, что может навредить мне! – рычит Самрау, едва сдерживая ярость, - Как смеешь ты, плоть от плоти моей, приносить мне на своих крыльях такие вести и сомнения?
Дочь сильнее сжимается под его взглядом, все так же, почти безучастно, смотрит в пол, не перечит. Но слово сказано.
- Господин мой и Отец, - снова начинает Гамаюн тихо, - ты велик в своей мудрости. И до сей поры,  я не смела говорить тебе о том, что неясно или не предрешено, но ныне все пути сплетаются в один…
- Умолкни, непокорная! Я не желаю слышать твоих слов! Твой дар и небеса отвернулись от тебя! Так, поди же прочь, глупое дитя!
Его голос перекатами грома окутал все Небесное царство, да так звучно, что вырвал на мгновения Вещую Птицу из ее видений. Вокруг начали собираться тяжелые грозовые облака. Гамаюн сдержала слезы, дабы не прогневать Царя еще более, и, развернувшись, помчалась к смертной земле. Там есть горы. Там еще остались Храмы. И там можно укрыться.

Она была близь человеческого града, что смертные прозвали Дамаском, когда видения отступили и на смену им пришла боль. Крылья подломились и птица камнем рухнула вниз, не в силах побороть ее. Собрав, по оставшимся крохам все свое упрямство и волю к жизни, она снова раскрыла крылья и направилась к горе Касыот.
На камни опустилась Гамаюн обессиленная. Слезы ручьями омывали ее лицо и падали на землю. И даже радоваться отступившим кошмарам она не могла, ибо эта боль была от горя. Она говорила о том, что кто-то из ее сестер или братьев навсегда исчез и для смертных и для вечноживущих. Видение, о котором птица пыталась предупредить своего Господина и Отца, перевоплотилось в жестокую жизнь. Сдерживаться более было невыносимо, и она закричала, впервые за свою вечность давая волю буре в сердце и голове.
Гора отразила этот нечеловеческий вопль, полный тоски и утраты, но осталась безучастна. А Гамаюн, птица приносящая удачу, поднялась на ноги уже в человеческом обличье. Лететь дальше она уже не могла, а это слабое тело было мудро и выносливо. Ни боль, ни видения не имели полной власти над ним, будто оно их не замечало.

Три дня и три ночи брела Гамаюн вниз по горе. Ноги сами несли ее к заброшенному святилищу. Храм тот стоял когда-то у подножия Касыот и был выстроен почитателями Вещей птицы, но ныне давно уже порос травами. А время все больше расшатывало камни, и стерало прекрасные барельефы.
Каждый шаг был – боль. Она брела, падая и сдирая нежную кожу на руках и ногах, но упрямо не возвращалась в свой истинный облик. Она чувствовала, что близка к тому, чтобы потерять разум. Все чаще она чувствовала в ветре запах крови. И он начинал ей нравится. Хотелось почувствовать ее на губах и ладонях. Теплую, еще полную жизни. Той жизни, которую раз за разом смертные отнимали у ее семьи. На второй день она поняла, что та, самая первая боль, была самой сильной. Это мог быть только Господин и Отец. А, значит, Небесного Царства больше нет.
Солнце исчезло за морем, когда Гамаюн наконец вышла к Храму. Он оказался ниже, и она опустилась на камень, рассматривая его с пригорка. Дальше виднелся человеческий город. Птица сдерживала себя, чтобы прямо сейчас не полететь и не разрушить его до основания. Чтобы о нем не осталось никакой памяти. Она закрыла глаза, чтобы не видеть его.
Тьма бархатным покрывалом укутала все вокруг, когда она услышала Зов. Ту молитву, что слышать могла лишь она одна. Ею они всегда просили помощи и защиты. Ту молитву, что она многие лета назад открыла своим доверенным жрецам.
Тело изогнулось дугой насильно возвращаясь в свое изначальное состояние.
Этого оказалось достаточно, чтобы в ней снова разгорелся огонь. Но видения отступили, поскольку ярость оказалась сильней. Гамаюн гневалась как никогда ранее. Это нахальные тараканы посмели звать ее. Звать! Звать Гамаюн в то время как убивали Небесных птиц! Просить благословения и защиты осмелились!
Из птичьего горла вырвался звериный рык, когда она тяжело оторвалась от земли в два движения крыльев достигла храма.
А там, в самом центре святилища, у Алтаря застыли двое. Мужчина и мальчишка. Люди. Подлые твари! Убить!
Гамаюн приземлилась на алтарь, с ненавистью разглядывая непрошенных гостей своего, казалось безопасного, убежища.
- Как посмели, смертные?

Отредактировано Богдана (2014-10-18 15:11:13)

Ожерелье. Они принесли жалкое украшение и хотят восстановить храм. Взамен всей моей павшей семьи. Эти черви слишком много на себя берут! Птица сначала даже не поняла, то ли они настолько глупы и горды, то ли настолько доверчивы.
Гамаюн гулко рассмеялась, откинув голову назад. В этом смехе не было радости или веселья. Даже ей самой он слышался резким, переходящим из визга в низкие обертона.
Ее давно не пленял блеск золота или камней. Важнее всего для была сама жизнь. Особенно теперь. Но куда это понять смертным? Они бояться умереть, но не бояться не жить.
Люди были настолько разными, что это резало взгляд как солнечный луч. В глазах старшего не было страха. Ей это понравилось – значит, она убьет его с особенным удовольствием.
- Ты хочешь моей милости, старик? Ты хочешь замолить грехи своих смертных братьев? – птица спрыгнула с алтаря и сделала несколько шагов к коленепреклоненным, так и не тронув их дар- А тебе не говорили, сын ничтожного рода, что за все надо платить? И плата эта должна быть равноценной!
Она, сладко улыбаясь, встала над человеком и лапой притянула его голову ближе к своему лицу. Когтями впивалась в кожу. Не сильно, но так чтобы выступила кровь. Такие хрупкие человеческие тела. Чуть сильнее сжать лапу и череп брызнет во все стороны чудесными осколками-брызгами красного и белого. Это должно быть очень красиво. Это оживит ее серый храм. Гамаюн облизнулась, представляя эту картину.
- Я хочу ровно же столько голов ваших детей, скольких вы убили моих братьев и сестер. Я хочу голову вашего царька, старик! – прошипела птица, отшвыривая свою жертву в сторону. Она и сама не ожидала что движение выйдет наполненным такой силой – человечешка пролетел до самой стены, - Ты думаешь я не знаю твою прогнившую суть, червь?
Гамаюн снова зашлась в хриплом хохоте, чувствуя как вокруг нее начали свиваться потоки силы, как к ней устремились ветры, готовые, как шаловливые дети, рвать и крушить все вокруг, не понимая что именно делают. Это опьяняло сильнее вкуснейшего из медов и вод. Теперь уже все можно. Теперь нет запретов.
- Или быть может, ты хотел предложить мне это дитя? – птица ласково провела крылом по вихрам человеческого дитеныша, который так и не посмел разогнуться. Она видела, как по его телу проходит дрожь. Его страх казался ей почти ощутимым на вкус. И сладким, - Я возьму его, ибо он чист, но этого мало, старик! Мало!
Короткое движение и дочь небесного царя с наслаждением почувствовала, как ее когти погружаются в плоть юного существа. Что ей ребра? Они сломались как пергаментные, когда пальцы добрались до живого, трепещущего сердечка. Гамаюн поднесла бьющийся алый комок к лицу и, урча от удовольствия, проглотила его.
Ветры заплясали вокруг с новой силой. Вещая птица почувствовала как катятся по лицу слезы. Глаза ее застлала кровавая пелена.
Гамаюн запела.

Отредактировано Богдана (2014-10-18 22:49:14)

Какие это наслаждение – снова петь. Она так давно не выпускала свою суть на волю. Смертные очень удивились бы, узнав, что все эти бури, проклятия, удача – ничто по сравнению с тем, что дает песня. И пусть сейчас песнь не была наполнена радостью, не дарила покой и гармонию слышавшим… Даже эта, рождающаяся от убийства – была хороша! От нее у самой птицы вскипала кровь. Что же должен был чувствовать смертный?
Торжество в Гамаюн поднималось все выше и выше, вместе с голосом улетая под разрушенные своды храма, когда шею ей сдавило. Где-то пронеслась мысль, что это удавка.
Попалась! – хотелось захохотать, но сейчас она не могла издать ни звука, - Попалась какому-то смертному в сети! Потеряла прежнюю осторожность! И, казалось бы, ничего хорошего, но в это мгновение случившееся только забавляло птицу, не более.
По-крайней мере, те несколько вдохов, что шею сдавливало, а ветры все еще сплетались вокруг.
Несколько ударов сердца, и они рассеялись. А Гамаюн, наконец, поняла, что ее не пытались убить. Все намного хуже. Рабство?... Да, как он смеет!...
И снова, второй раз за эту длинную ночь, ее насильно выбросило из одного облика в другой. По телу прошли, одна за другой, дюжина волн боли. Одно дело, когда ты возвращаешься в свое истинное тело – это быстро и практически безболезненно. А вот, когда тебя так швыряют в тело человека… Кости с хрустом меняли свою форму, занимали новые места. Перья будто выдергивали по одному, оставляя голую кожу. Хорошо еще, что они таяли, едва оторвавшись от тела. Кожа, казалось, сейчас порвется и станет висеть как лоскуты, насмешка над одеяниями, которые так любят смертные женщины.
Но самое страшное то, что на шее пульсировал раскалившийся металл. Он убивал ее дар. Сейчас Гамаюн не слышала ничего: ни видений, ни песен, ни ветров. Это было и прекрасно и жутко одновременно.
Человеческое тело оказалось тяжелым и непослушным. Ноги не держали. Птица опустилась на колени, голова бессильно склонилась к груди, а руки казались тяжелее камня. Боль прекратилась – перевоплощение заняло всего три удара сердца. И теперь вокруг и внутри себя, она чувствовала только звенящую пустоту. Будто со стороны, равнодушно, она наблюдала, как смертный червь кутал ее в тряпки, что-то шипел и пытался избивать. Слов его разобрать было невозможно. Да и не нужно теперь.
Из последних сил Гамаюн разомкнула уста, чтобы выдохнуть «Проклинаю» и погрузиться в темноту беспамятства. Она не сомневалась, что проклятие подействует. Может быть, позже, когда силы вернутся, к ней. Но теперь оно наложено, и никуда от него не спрячешься. Всему свой срок…

Сладкая вода наполняет рот. Стекает в горло. Глоток, другой – чувствуется горечь послевкусия. Воды много, часть ее проливается мимо, быстрыми ручьями стекая по нежной шее, оставляя мокрые пятнышки на ткани.
Гамаюн не знала, сколько времени прошло с тех пор, как на нее надели волшебной ожерелье. Но знала, что пила она с тех пор восемь раз и один. Один – вот этот, девятый, и что-то нет уже привычной горечи, а свежесть какая-то и травяной привкус.
Девушка открыла глаза, выплывая из своего горько-сладкого тумана. Чувств не было. Ни злости, ни жажды мести, ни страха. «А хоть что-то должно было быть», - отстранено подумала она, лениво оглядывая комнату, в которой находилась.
Вокруг не суетились три молоденьких девушки, почти девочки – явно рабыни. «Ты и сама рабыня». Две из них стояли прямо за спиной птицы творя нечто странное с ее волосами. Гамаюн медленно подняла руку к голове и наугад выбрала прядь. Оказалось, что ее длинные, до самой земли, волосы заплели в мелкие косички, украшая кое-где бусинками. Третья из девочек стояла на коленях перед дочерью Небесного Царя и застегивала на ее лодыжках тонкие золотые кольца-браслеты. Будут звенеть.
Гамаюн насколько могла осмотрела себя. Запястья и лодыжки в браслетах, на талии тонкая золотая цепь, закрепленная хитроумным замочком, кончики которой свободно свисают с колен. А еще на птицу надели костюм для «Танца Жизни». Черная с золотым ткань струилась от пояса на бедрах, скрывая ноги: если встать, то будут видны только стопы. Черная с золотым ткань обтягивала грудь и плечи, выставляя на показ проклятое ожерелье.
Маленькая рабыня застегнула последний браслет, отпустила ногу Птицы и поднялась с колен. Две других убрали руки от ее волос, накинули ей на голову полупрозрачное покрывало и взяв за локти потянули вверх, заставляя встать.
- Идите,- купец выбрал правильный момент для своего появления, - ну что, ведьма? Теперь ты не только рабыня, но и выглядишь как рабыня. Я получу за тебе не менее двух сундуков золота!
Он предвкушающее засмеялся и накинул на свою добычу плотный дувак. Гамаюн не сопротивлялась. А он подтолкнул ее в спину и повел куда-то. А потом и повез. И снова повел. Она не сопротивлялась, хотя чистота мысли практически вернулась к ней, и теперь она понимала, что хитроумный человечешка опоил ее каким-то настоем. Ей было абсолютно все равно. Эти думы оказывались так слабы, что не вызывали чувств. Ничто не вызывало. Она не видела мира, города, улиц вокруг. Все проплывало как в тумане.
Купец говорил что-то. Ему отвечали мужские голоса, а она смотрела ему в спину, на роскошную вышивку одежд и ее не интересовало, что будет далее. И они снова шли.
Вот остановка, слышится скрип тяжелых дверей. Гамаюн подняла глаза, когда они вошли в большую комнату, где в чашах горел огонь. Подушки беспорядочно раскиданные по полу, полупрозрачные занавеси…  И какой-то человек в дальнем конце комнаты.
Зарган, кланяясь на каждом шагу двинулся к этому мужчине. Гамаюн следом. Она не гнула спины – кто бы это ни был, сейчас нет никакого значения.
Единственной разумной мыслью в голове пронеслось: «Терпеть. Ждать. Рано или поздно…».

Отредактировано Богдана (2014-10-20 17:01:09)

Звуки наконец-то стали складываться в слова, а до головы начал доходить их смысл. Отвар постепенно терял свое влияние на нее, и Гамаюн начала чувствовать окружающий мир, насколько это позволяло ожерелье.
А после этих слов начала чувствовать и презрение. Купец хвалил ее как товар. Но это было еще понятно, на то он и купец, и ловил ее за этим же. А еще злость. Проклятый старик рассказал об украшении. Предупредил не снимать. Шакал!
Но когда заговорил мужчина, стал расхваливать ее и сулить купцу сундуки золота, чувства ее пришли в небольшое смятение. С одной стороны проснулась гордость – да, она хороша, одна из прекраснейших дочерей царя Самрау. С другой – смятение. Ведь как теперь поступить, чтобы уговорить снять с себя оковы и отпустить на волю? Их помыслы не настолько добры или благородны, чтобы упускать из своих грязных рук такой редкий и ценный товар как птица удачи.
Она смотрела прямо в лицо своего будущего господина и старалась не скривиться от презрения, заполнившего все ее существо и заглушившего остальные чувства. Рабы медленно, словно желая продлить удовольствие своего хозяина, снимали с нее тяжелые покрывала. Старались не оставить одежду живого товара в беспорядке. А мужчины внимательно рассматривали ее человеческое тело. Купец с гордостью – видимо, был доволен собой. А кто бы не был? Он все-таки сумел поймать Вещую птицу. А его покупатель… Кто же он вообще такой? Понятно, что богач, но хотелось бы знать в чьи именно руки попадешь на неопределенный срок… А его покупатель смотрел с весельем и радостным предвкушением. Можно было многое предположить, но что именно он предвкушал птица не знала. Впервые за свою долгую жизнь.
И, неожиданно, именно это «впервые» принесло капельку радости в ее мрачные думы. В конце концов, она бессмертна. И плен можно и нужно пережить. Сколько он продлиться неизвестно, но год или пять – это так мало, по сравнению с тем сколько уже прошло и сколько еще пройдет. Да и неизвестно еще, какое испытание пошлют ее будущему хозяину боги. А может, он умрет до срока и она сбежать сумеет? Главное, решить, как именно вести себя. Нет, о полной покорности не может быть и речи. Гамаюн не то создание, чтобы по своей воле вставать перед смертными на колени. Но и открыто выступить против – нельзя. А, впрочем, жизнь покажет что нужно. Вещая птица приободрилась. Ведь как бы ни был ужасен ее плен и положение рабыни, ожерелье надежно закрыла ее от видений. И, значит, кошмары отступили на долгий срок.
Мужчины, кажется, закончили свой торг, когда Гамаюн обратила на них свое внимание. Зали снова кланяясь на каждом шагу попятился к дверям, а Вещая птица, сейчас просто девушка-рабыня, осталась лицом к лицу с тем, кто решился купить ее.

Отредактировано Богдана (2014-10-22 12:04:38)

- две недели спустя, Дамаск, дворец царевича Бардии, наместника в Бактрии –
Время тянулось медленно. Солнце поднималось, живые существа радовались новому дню и спешили куда-то, чтобы успеть завершить свои ежедневные дела до наступления темноты. Она слышала быстрые шаги слуг, их суету где-то за стенами дворцовых покоев, что окружали ее. Слышала птиц и ветер за окнами. Весь мир был в движении, и не желал останавливаться.
Ныне, полтора лунного цикла спустя как попала в эти Изумрудные покои, Гамаюн казалась самой себе паучихой. Каждый новый восход она начинала сплетать паутину своих размышлений, что липким и тонким кружевом опутывало ее с головы до ног. И к каждому закату она выдыхалась настолько, что напрочь перечеркивала все планы, что сумела построить в своей голове.
Первое время она упорно раздувала угли своего холодного гнева, плела вариации своей будущей мести. Но к вечеру ее фантазии становились настолько реальными, что она успела пресытится ими. Она не буянила, о нет. Тихо сидела в одной позе на полу у широкого ложа, неподвижно и безучастно. Разглядывала причудливые орнаменты на стенах не видя их.
К ней приставили евнуха. Немой безволосый смертный в одних лишь шароварах, но с ножом на боку. Для чего нужен этот нож, птица так и не разобралась: то ли от врагов отбиваться, то ли чтобы рабыню умертвить, если прикажут. Как зовут этого мужчину дочь небесного царя не знала, да и не интересовалась. Но он не был лишен некоторых достоинств. Как то ненавязчивость, к примеру. Или бесшумность: он передвигался по покоям с грацией кошки, ни разу не уронил ни одной вазы,  и не отвлек новую рабыню от ее дум ни единым звуком. Когда Хумайн прекратила изматывать себя пустой злостью и начала обращать внимание на окружающее, она заметила насколько странен ее охранник. Он совершенно не был красив: имел коровьи глаза странного светлого цвета, желтые брови и светлую кожу. Черты его лица были словно вырублены топором дровосека. Не было привычной плавности линий. Она догадалась, что раба привезли откуда-то издалека, поскольку никогда раньше таких не видела. Но откуда? Этот вопрос занимал ее достаточно долго и под конец она все  же решила спросить его, впервые подав голос с момента своего пребывания во дворце. Тот поднял на нее глаза, в которых на долю секунды промелькнула какая-то застарелая боль, быстро скрывшаяся за непроницаемым равнодушием, и, развернувшись, указал пальцем на северо-восток.
Все это время она видела только этого евнуха. Но и тот был всего лишь тенью человека, слишком давно живущей под плетью. Это было немного странно, потому  что Хумайн слышала, что северные племена предпочитают смерть рабству. Но жизнь не ровна. Вещая птица раньше думала, что и она предпочтет умереть, однако стала рабыней. Желание жить оказалось сильнее страха потерять достоинство.
За прошедшие дни Гамаюн успела возненавидеть весь мир, возненавидеть себя, Зали, купившего ее мужчину, даже покои в которых она жила. Смириться со своей участью, выбрав полное безучастие и, наконец, решить не пускать все на самотек, но для начала узнать хотя бы кто ее купил. Она достаточно часто бывала на земле, чтобы знать, что твориться на землях Персии и достаточно видела в ее будущем, чтобы знать кто первым сложит голову. Сейчас ожерелье отняло ее волшебную суть, но это ведь временно.
Вещая птица погрузилась в вязкое ожидание. И с каждым днем в нем все отчетливей слышался вкус нетерпения. Она приняла правила новой игры и решила получить для себя как можно больше удовольствия. Осталось суметь повернуть все так, чтобы ее свобода оказалась в ее власти.

Дни пролетали. Жажда жизни не ослабевала. Евнух стал привычной тенью. В подобной истории Вещая птица решила считать его чем-то между слугой и другом. Ей не было известно как и кому служил этот человек до нее, но ныне им удалось найти общий язык – в молчании. Наблюдая за ним, с удивлением иногда обнаруживала она в его глазах отблески чувств. Это было очень интересно. А еще ей казалось, что он ее жалел. Имени у него почему-то не было, поэтому она так и называла его Северянином. К концу срока ожидания в сорок дней, он уже почти научился улыбаться, когда рабыня в очередной раз использовала подарки царевича не по назначению. Например, колола орехи изумрудами.
А сам царевич, как выяснилось позже именуемый Бардия, был очень доволен, насколько смогла рассудить Гамаюн. Даже придумал ее новое имя, которое позабавило ее не меньше всего происходящего в целом. А из меня вышла очень не обременяющая рабыня, - посмеивалась она про себя, не упуская случая изучить такой далекий для нее мир смертных.
Но, что заставило ее расстроиться и впасть в задумчивость, так это история с сундуком полным серебра. Пусть Бардия любил брать новую рабыню с собой как украшение и развлечение, но такое за недолгий срок заключения с ними случилось впервые. Гамаюн хмурилась, понимая, что проклятое ожерелье не забирает ее дары по праву рождения, как она считала по началу, но просто отсекает их. И сила все еще кружиться вокруг дочери небесного царя, не имея возможности найти отклик в ее сердце и твердую руку, чтобы направило. А значит, когда этот безволшебный кокон в конце концов спадет, то совершенно неизвестно как поведет себя эта сила. Это, конечно, заставляло раздумывать, но очень скоро любимая игрушка царевича, пришла к концу, решив, что сумеет совладать с собственными дарами и они не смогут навредить хозяйке. Однако после, встал более интересный вопрос, который совсем не пугал, даже наоборот: что же может натворить еще ее сила, ища выход через смертных? Почему в этот раз они нашли сундук с кусками человеческого мяса? Не потому ли что тот бедный рыбак был чист сердцем и на его плечи возложили небеса повеление намекнуть о ненужных смертях? А если она окутает злого человека? Сколько проклятий может родиться тогда? Вопросы выпрыгивали один за другим, как подхалимы усыпающие путь царевича Бардии. И снова, было концом решение, что чтобы не случилось, даже в этом смертном теле на нее ни проклятия, ни удача не распространятся. И это было и радостно и печально.

В тот день царевич снова решил держать ее поблизости, чтобы лицезреть красоту своей недавней покупки. И именно это время выбрал один из стражников, чтобы принести своему господину вести об убийце женщины, останки которой выловили в том сундуке. На этот раз ширма, которую выставили перед Вещей птицей молчаливые рабы была прозрачна настолько, что она могла видеть силуэты тех, от кого эта витражная великолепная стена ее ограждала. Рабыня сидела спокойно, лица ее не коснулось удивление, хотя сердечко екнуло в заинтересованности. Эти смерти и проблемы человечков интриговали и бодрили. Что говорил силуэт за ширмой Гамаюн пропустила мимо ушей, пока раздумывала над тем, насколько же смертные кровожадны и чем могла помешать кому-то бедная женщина. Из дум ее вырвал голос явно вышедшего из себя Брадии.
- Раз они оба берут на себя вину в совершении убийства - казни их обоих. И не докучай своему господину глупыми рассказами! Я ждал от тебя исполнения приказа, а не болтовни.
Рабыня удивленно посмотрела на царевича, не сдержав тихий смешок. Настолько было удивительно, что царевич, казавшийся ей прежде разумным настолько наивен, что ему проще умертвить своих же подданных, чем решиться найти истину. Гамаюн сердцем чувствовала, что женщина та убита была не одна. Почему, ответить было бы сложно, но ведь так интересно найти ответ. Похоже хорошо, что он не царь всей Персии, иначе от смертных не осталось бы больше половины. Эта мысль вызвала новый смешок.

Женщина резким движением, по-птичьи, склонила голову к плечу, внимательно рассматривая того, кто сейчас мог называться ее хозяином. Монетки и металлические пластинки вплетенные в многочисленные косы тихонько звякнули.
Губы рабыни все еще подрагивали, силясь расплыться в улыбке. Ей было жаль этого человека, он был по-своему добр к ней, и она понимала, что выражение ее лица сейчас добрее, чем тому следовало бы быть. Вещая не рассердилась на глупое имя, что он ей придумал. И на его несдержанность тоже. Впрочем, как известно несдержанность для мужчины – хорошая черта.
- Мое имя, Хумайн, царевич, - тихо сказала она, стараясь придать голосу мягкость и нежность, но глядя человеку прямо в глаза, - Так меня нарек Господин и Отец мой. Не унижай Небесного Царя,  называя меня растением, ибо по венам моим течет кровь, а не сок.
Гамаюн нарочито медленно и плавно повернула голову лицом к ширме. За ней, видимые сквозь витраж, замерли несколько теней. Как же они страшатся своего повелителя! Поразительно!
- А развеселило меня глупость и леность твоего стражника. А еще его наглость. Посмел беспокоить своего господина тщетными попытками, когда даже последней рабыне понятно, что ни старик, ни юноша не несут на своем челе печати вины, - тут она тихо рассмеялась, - Смешной какой он у тебя.

Освободит… Отец… Сердце Вещей птицы пронзило болью. А веселая улыбка дрогнула на лице.
- Мой Господин и Отец никогда не освободит меня, царевич, - она очень старалась, чтобы голос звучал безразлично. Получилось ли? – Люди твои или твоего брата привели его прямиком в объятия небытия, несмотря на все блага, которыми он вас осыпал.
Она ненадолго замолчала, заставляя свою душу перестать трепетать от горя и гнева. Заставляя тело быть таким же расслабленным. Не время. Сейчас еще не время. Затем Хумайн плавно повернулась на своем стульчике, оказываясь теперь не боком к своему владельцу, но лицом.
- Когда двое людей выступают так друг за друга, то это очень часто значит – они спасают другого от казни. А что до именно этих подозреваемых, то твой глупец даже не дал себе труд спросить их. Испугался, что не заговорят? – она посмотрела на то место, где раньше находился начальник стражи Бардии, - Возможно. Но что мешало применить пытки?
Она оглянулась по сторонам, не зная чем бы занять руки. День выдавался на редкость скучный, несмотря на это маленькое происшествие. Заметив неподалеку столик с едой, Гамаюн встала и неспешно прошла к нему. Из всех фруктов, что на нем лежали - ей приглянулись персики. И взяв один, она с удовольствием откусила  небольшой кусочек. Превосходный фрукт!

Хумайн с интересом прислушивалась к допросу. Да, все оказалось просто. Ничего удивительного. Но ей не давал покоя один вопрос – зачем? И ответ на него она намеревалась получить.
- Царевич, - все так же тихо молвила Вещая, кладя руку ему на плечо и привлекая к себе внимание. Ей было абсолютно все равно, что другим невольницам или рабам за такое могли и руки отрубить. Она знала, что ее дар будет хранить ее всегда.
Убрав руку, Гамаюн снова подошла к столику и взяла на этот раз два персика. Она очень надеялась, что Бардия следить за ней в этот момент. И вернувшись к своему пуфику, присела на него.
- А не хотелось бы тебе, справедливейший из смертных, узнать зачем юноша убил ту женщину? Вдруг она была неверной невестой или любимой невольницей, нарушевшей волю господина? Тогда он имел на это право. Отведаешь, царевич?
С этими словами она протянула на открытой ладони один из персиков мужчине. Ей никогда раньше не случалось учиться так тонко влиять на людей. И на мужчин в частности. И это было даже интереснее, чем узнать из-за чего произошло убийство.

Как прекрасно! Как сладко и увлекательно! Люди очень и очень интересные. А мужчины особенно!
Нет, не сказать, что Птица раньше с ними не имела дела, но тогда это было совсем по-другому. До этого лета в ее жизни, сила всегда была на ее стороне. И ее смертные собеседники, слуги, да все с кем она говорила или виделась – знали это. А сейчас, сейчас правила игры сложнее. И приносят много больше удовольствия, чем она могла бы ждать.
Хумайн слушала виновного с легкой улыбкой. На самом деле, ей было абсолютно все равно кого и за что он лишил жизни. Сейчас, люди не вызывали и капли того сострадания, чем солнечный цикл тому назад. Но история вышла из этого всего настолько занимательное, что под конец она снова рассмеялась от приятности всего происходящего. Это коварство раба и глупость его господина были настолько красивы, насколько черным вышел конец сказки. Да, именно сказки.
Все еще улыбаясь она вслушалась в голос Бардии:
- Это самое удивительное преступление, о котором мне приходилось слышать!  Теперь я вижу,что ты и вправду вещунья. Благодаря тебе,я узнал, кто убийца и узнал, что побудило его совершить преступление. Реши сама судьбу старика и этого юноши. Я отдаю их жизни в твои руки.
Улыбка стала еще шире, когда она услышала такой приговор. Вещая птица прикрыла глаза размышляя. Обдумывая свое решение, она неосознанно потянулась, выпрямляя затекшую спину и давая отдых шее склонила ее к одному плечу, а потом перекатила голову к другом. Но тут же вспомнила, что нельзя настолько выставлять незащищенное горло и резко опустила подбородок. Хитро глядя на своего "хозяина" сквозь тонкие косички, что скользнули чуть вперед по плечом, когда она наклонила голову вперед птица выдерживала трагическую паузу. После чего все же решилась.
- Мудрейший из смертных, осмелюсь предложить тебе отпустить старика с миром, ведь он добровольно готов был отдать жизнь за неродного сына. А сыну повелеть найти того раба, после чего заставить его съесть столько персиков, сколько тот сможет пока его живот не взорвется. И после запретить ему брать жен и вообше прикасаться к женщинам, а также отказаться от всех мирских благ в течении семи лет. Будет ли это справедливо по-твоему?